Я всегда это знал – радость, удовольствие, которое я получал просто от ее существования, были неотделимы от любви к ней. Но теперь этой радости больше нет – на ее место пришло другое чувство, более глубокое и болезненное. Я словно бы не могу видеть ее иначе, чем в тройном представлении: тень той девочки, которой она была, реальность той, кем она стала, призрак той, кем она может стать. Я оплакиваю первую, не знаю, что делать со второй, боюсь за третью. Я никогда не осознавал, как подробно я представлял себе ее будущее, до того как она вышла из комы и так изменилась. Я понимал, что не могу предсказать, как будет выглядеть Нью-Йорк, эта страна, весь мир, – но я никогда не сомневался, что она сможет встретить любое будущее смело и решительно, что у нее хватит самообладания, обаяния, интуиции, чтобы выжить.

А теперь мне каждую минуту страшно за нее. Как она выживет в этом мире? Кем станет? Я даже не представлял, что у меня уже есть в голове картинка: вот она, девочка-подросток, врывается домой после посиделок у подруги, а я выговариваю ей за то, что пришла так поздно, – будет еще так или нет? Сможет ли она ходить по Виллиджу – пардон, по Восьмой зоне – в одиночку? Будут ли у нее друзья? Что с ней станет? Моя любовь к ней иногда кажется мне чудовищной, огромной, темной силой, такой гигантской и бесшумной волной, что ей нельзя сопротивляться, на это нет никакой надежды – можно только стоять и ждать, пока она тебя накроет.

Я понимаю: такая жуткая любовь связана с крепнущим пониманием, что мир, в котором мы живем – мир, в создании которого я принимал участие, – не станет жалеть тех, кто хрупок, непохож на других, ущербен. Я всегда задавался вопросом, как люди понимают, что откуда-то пора уезжать – будь то Пномпень, Сайгон или Вена. Что должно случиться, чтобы ты бросил все, потерял надежду, что дела хоть когда-нибудь пойдут на поправку, помчался по направлению к жизни, которую прежде даже не пытался вообразить? Мне всегда казалось, что такое понимание возникает медленно, медленно, но верно, и перемены, каждая из которых внушает ужас, сменяя одна другую, становятся привычными, как будто предупреждающие знаки из-за своего обилия теряют силу.

А потом вдруг оказывается, что время вышло. Пока ты спал, пока работал, пока обедал, читал детям сказки, разговаривал с друзьями – ворота запирали, дороги баррикадировали, железнодорожные колеи разбирали, суда ставили на прикол, самолеты разворачивали. Однажды происходит что-нибудь, возможно незначительное, скажем, из магазинов пропадает шоколад, или ты осознаешь, что во всем городе не осталось ни одного магазина игрушек, или видишь, что детскую площадку напротив сносят, металлическую лесенку разбирают и швыряют в кузов грузовика, и внезапно понимаешь, что опасность везде, что телевидения больше не будет, что больше не будет интернета. Что хотя пик пандемии позади, лагеря продолжают строить. Что когда кто-то сказал на последнем заседании Комитета: “Постоянное размножение некоторых людей впервые в истории оказывается небесполезным”, – никто на это не отреагировал, даже ты; что все твои подозрения об этой стране – что Америка не для всех, что она не для таких людей, как я, не для таких, как ты, что в глубинах души этой страны скрывается грех, – оказываются правдой. Что раз уж принят “Закон о прекращении и предотвращении террористической деятельности”, дающий осужденным повстанцам выбор между заключением и стерилизацией, Минюст рано или поздно найдет способ распространить это наказание сначала на детей, а затем на братьев и сестер тех самых осужденных повстанцев.
А потом ты понимаешь: я не могу больше здесь оставаться. Я не могу растить здесь внучку. Обращаешься к знакомым. Тайно выясняешь разные детали. Обращаешься к своему лучшему, старейшему другу, к бывшему возлюбленному, и просишь его вытащить тебя отсюда. Но он больше не может этого сделать. И никто не может. Правительство говорит, что твое присутствие здесь – вопрос государственной важности. Тебе говорят, что ты сможешь выезжать по паспорту с жестко ограниченным сроком, но твоей внучке паспорт выдать нельзя. Ты понимаешь: они знают – без нее ты ни за что не уедешь; ты уехать-то хочешь из-за нее; ты понимаешь, что, пользуясь ею, они лишают тебя любой возможности.
Ты лежишь ночью и не спишь, думаешь о покойном муже, о покойном сыне, о проекте закона, который сделает такую семью, как у вас когда-то была, нелегальной. Вспоминаешь, как когда-то гордился, как хвастался, что так молод, а уже возглавляешь лабораторию, как рвался строить те системы, от которых теперь хочешь сбежать. Ты думаешь, что только продолжение этой твоей работы гарантирует тебе безопасность. Ты ничего не хочешь сильнее, чем отмотать время назад. Это самое твое заветное желание, самая страстная мечта.
Но это невозможно. Все, что ты можешь, – постараться обеспечить внучке относительную безопасность. Ты не отличаешься смелостью и знаешь об этом. Но каким бы ты ни был трусом, ты никогда ее не бросишь, пусть она и стала человеком, до которого не достучаться, которого ты не понимаешь.
Ты каждую ночь молишь о прощении.
Ты знаешь, что прощения никогда не будет.
С любовью,
Чарльз